заибись, Charter 1, White Knights

Друзья и подруги, дамы и господа!

Представляю здесь для вашего внимательного изучения первую часть повести Fucking Good. Она называется — Белые рыцари. Начало этой части я уже показывал здесь, возможно, что кто-то читал. Чтобы не было неразберихи, публикую всю первую часть от начала до конца.

Хочу подчеркнуть, что это fiction, то есть выдумка. Все совпадения случайны. Активный интерес к ранее опубликованным отрывкам со стороны некоторых нефтяных компаний и администраций подсказал мне, что редкие реальные названия правильнее поменять на фантазийные.

— А ты не хочешь переводчиком в Сибири на америкосов поработать, условия хорошие, платят 50-100 долларов в день, можно приехать на две или четыре недели?, — спросила меня знакомая девушка Наташа.

«Блин, конечно, хочу за такие деньги», — подумал я. Это было начало девяностых. Тогда можно было месяц жить долларов на 20-30, а тут 50 или даже 100 в день.

— Коллектив хороший, я с Джоном поговорю, он тебя туда устроит, — Джон был её парнем и главой представительства одной нефтяной компании в Москве, — Ребята ездят, все довольны, — Наташа приняла моё неверие в неожиданную удачу за сомнение и раздумывание и продолжала уговаривать.

— Слушай, Наташ, я, конечно, хочу поехать, в институте договорюсь, я один в группе, проблем с преподавателями не будет. У меня практически индивидуальное обучение, — на всякий случай я начал с этого, — Но, что там с английским, я его знаю, но не настолько, там специфика нефтяная, американцы, как я буду.., — я решил, что должен об этом сказать.

— Илюха, ты только Джону так не говори! Скажешь, что всё знаешь, если нет, то быстро выучишь, не ссы, — отрезала Наташа. Кто мы без женщин!

Джон решил меня проверить, провёл интервью, был в ужасе от моего корявого English, опечален, что я не понимал его, когда он обращался ко мне на этом языке, поберёг себя или счёл вовсе ненужным проверять знание нефтяных терминов. Когда мы прощались, он смущённо улыбался, представляя, как неловко ему будет объяснять своей любимой, что её знакомый, ну, совсем-совсем не подошёл. Мне было стыдно и совестно, что я ввязался в эту историю без необходимой подготовки.

Джон приехал домой к своей Наташке, начал что-то объяснять, она спорила. Он настаивал, убеждая, что это он не может отправить в Сибирь переводчиком человека, который не воспринимает устную речь, не знает терминологии, что ему нужны лучшие, поэтому они и платят много, что есть даже там дядька, который толмачил Брежневу. Наташа слушала Джона внимательно, как будто вникая в каждое его слово. Потом серьёзно сказала: «Джон, не будь козлом, ты знаешь, у нас есть такое слово – БЛАТ. Ты должен взять Илюху, он по БЛАТУ».

Белые Рыцари.

Через пару недель я уже наблюдал поражающую контрастность образов американских и советских нефтяников в отделе добычи (ударение на первый слог! Это важно!) в городе Радужный. Это был, пожалуй, самый главный отдел в компании. Что может быть важнее добычи? Нас было человек пять переводчиков. Коллеги от меня отстали быстро, уяснив, что я не знаю, как звучит слово «скважина» по-английски. Глупости, думал я. Скважина? Так ли это существенно. Несколько дней мне удавалось избегать трудностей, до того момента как в нашу большую комнату не зашёл начальник отдела Том и позвал: «Interpreters..!” Никто не откликнулся, потому что не было никого, все разъехались по буровым и переговорам, я понял, что прятки кончились, меня нашли. Том улыбался мне как взрослый дядя маленькому мальчику, который не хочет рассказывать стишок. «Why ain’t we go”, — спросил он в типично южной, можно сказать, Марк Твейновской манере. Типа: «Почему бы нам не пойти». И я пошёл. В кабинете Тома было человек пятнадцать: много русских начальников различных узлов, кустов и участков, парочка его американских замов, кто-то ещё. Большинство этих хмурых ребят я видел впервые. Тогда я заметил, что балагурные и экспансивные американцы становятся осторожно молчаливыми и угрюмыми в присутствии российских коллег.

Моё появление в кабинете было воспринято нефтяниками с неприятной и пугающей меня радостью. Особенное наслаждение проявилось на лицах соотечественников. Один из них, вроде он был главным инженером НГДУ, бросился ко мне и сказал: «Ну, наконец, объясни им, что эту скважину мы только прошли с буровым раствором, ещё обсадку не делали, а на этом кусте геофизики сидят, когда уйдут, начнём перфорировать колонну. Ещё нам надо им объяснить по насосной, по сепарации ..», — он смотрел на меня с надеждой и вызовом. Я выдержал паузу, потея и поглядывая на дверь, потом спросил его: «Что?»

В Сибири нельзя бросать людей в беде. Потому что тяжело, сложно, не выжить, если не помогать друг другу. Я много раз получал эту неожиданную, но очень необходимую поддержку, а иногда спасение, от абсолютно незнакомых людей, большинство из которых, оказав помощь, исчезали из виду, даже не дав возможность сказать им спасибо. Потому что делали это не для благодарности, а потому что так надо, такая жизнь, иначе нельзя. Взаимовыручка – один из неписаных законов сибирского бытия, одна из прекрасных черт людей там. Нарушать этот закон не стоит, позже я в этом убедился.

Главный инженер НГДУ, услышав мой ответ-вопрос «ЧТО?» и наблюдая мой ожесточённо-растерянный вид, понял, что я в беде. Свой парень в беде. Хоть и работал на чужих, но свой. Свой среди чужих, это было очень удобный статус. Главный инженер НГДУ секунду думал, как помочь человеку, который должен был помочь им, но не может и поэтому оказался в беде. Другие наши нефтяники тоже как-то участливо заулыбались и подвинулись поближе, американцы растерянно расслабились. Им виделось начало переговоров удачным хоть и непонятным, потому что их сотрудник, то есть я, на глазах у них, наладил контакт и снял напряжение, висевшее в кабинете Тома. Главный инженер НГДУ разложил подробные чертежи на столе, и этого было достаточно для того, чтобы решить вопрос с переводом нефтяных терминов. Достаточно было специалисту одной страны ткнуть пальцем в какой-нибудь узел, как специалист другой страны, называл термин на своём языке. Это было похоже на интерактивный перевод.

Мне оставалось только озвучивать тылы. Следующие две недели я провёл за письменным переводом толстенной спецификации, тем самым изучив большинство специальных терминов. Так всё и шло своим чередом, если бы не чернокожий Бил.

Жили мы дружно и весело. Переводчиков в отделе добычи было четверо плюс Марина. Она была на особом положении – любовницы президента компании. На работе мы видели её редко, потому что престарелый топ-менеджер не отпускал свою подружку ни на шаг, что не могло нас расстраивать по причине скверности её характера и желания играть роль полноценной первой дамы в компании. Американцы её не любили, статус придуманный Маринкин не признавали, всячески пытаясь понизить её самооценку как переводчицы. Эпизодически она отрывалась на коллегах, конфликтуя с ними по разным бабским предлогам, потом шептала, что-то своему Дику, а он увольнял провинившихся. И американцы, и русские мужчины сильно недолюбливали Маринку, несмотря на её маниакальное нимфоманство и своё собственное командировочное воздержание. Может быть это было следствием моего юного возраста, но я тоже не находил в себе сил симпатизировать Маринке хотя бы из вежливости. Были даже случаи, когда некоторым из нас приходилось играть в прятки и не выходить из гостиничного номера, пока конопатая Маринка не переключалась на другую жертву. Был забавный вечер, когда она обхитрила меня, подкараулив у двери. Я выходил, а она ворвалась ко мне, вся такая неприятно тревожная и решительная. Я очень тактично усадил её в кресло, потом уложил в постель и побежал «к знакомому в номер за шампанским». Дверь я запер, переночевал у знакомых ребят. Были предложения позвать в мой номер Дика, но мы сочли их не джентльменскими. Утром похотливая пленница была выпущена на свободу. По всей видимости, это был хороший урок для Маринки и результат для меня: она больше не приставала ко мне и моим друзьям, и меня не уволили.

Ещё в нашем переводческом коллективе была одна девушка Таня. Большая, рыжая и очень профессиональная, ценная для американцев и нас. Таня была образцом служения Западу, до тех пор, пока не переспала с толстым геофизиком из Арканзаса. Она пришла утром на работу с выражением позора и стыда на раскрасневшемся лице. Таня долго отмалчивалась, не отвечала на мои «Как дела?» и «Как будет по-английски…» , потом позвала «покурить» и сообщила, что, ездила с арканзасцем по буровым, потом он пригласил её на ужин, потом в номер смотреть видео, там пили виски и случился секс. Таня рассказывала мне эту историю, внимательно изучая реакцию на моём непроницаемом лице. Она хотела понять, как ей относиться к тому, что с ней произошло той ночью. Я слушал внимательно и сочувственно, почти не перебивая. Она закончила рассказ, наступила пауза. Таня курила и нервничала. Я чувствовал, что для неё важно, что я скажу. «Ну, молодец»,- сказал я. «Что!!! Ты что издеваешься»,- закричала Таня. «Почему издеваюсь? Чего ты так переживаешь?», — успокаивал я. «Я не знаю», — Таня была готова заплакать. «Ну что ты расстраиваешься? Он тебя обижал?» — «Нет» — «Тебе понравилось» — «Ну, скорее да», — сказала Таня с кокетливой грустью. «Ну и всё, чего ты волнуешься?», — мне хотелось скорее завершить этот сеанс психотерапии. «А вдруг все подумают, что я такая доступная, easy», — и это она сказала очень серьёзно. Ой, блин, подумал я. Доступная ты наша. Да тебе, Танечка, ещё пахать и пахать, чтобы в этих краях, где на трёх нормальных женщин приходится один непьющий мужик, подумали, что ты доступная. «Да ты не переживай, Тань, никто так не подумает. Все тебя знают как грамотную переводчицу, даже, если кто-то догадывается, что у тебя с этим геофизиком что-то было, ничего это не значит. Никто не изменит мнение о тебе в худшую сторону», — подвёл итог беседы я. Таня вытерла сопли и слёзы, затушила сигарету и сказала: «Спасибо, Илюха, выручил. А то мне как-то не по себе было». И мы пошли работать в нашу огромную комнату, где было особенно людно в этот утренний час, когда проходил самоуправляемый американцами и нами развод на работы. Кто-то собирался на буровые, кто-то готовился к переговорам. Мы с Таней вошли в этот зал. Кто-то обратил внимания на её отмоченное слезами лицо и спросил: «Тань, у тебя всё нормально? Илюх, что с Таней». Таня несвойственным ей грохочущим голосом сообщила: «У меня всё отлично, я не выспалась, но хочу всем сообщить, что доступ к телу завершён». Все вопросительно уставились на меня, надеясь разглядеть или услышать комментарий, но я лишь пожал плечами. А что Таня? Что-то с ней случилось после этого незапланированного секса с американским геофизиком. Она говорила только об этом со всеми. Работать перестала, приходила в офис, мечтала, на буровые ездить не хотела, письменные переводы не брала. «Ты влюбилась?»,- спросил я. «Нет»-, ответила Таня и уехала не следующий день домой. Больше я её не встречал.

Американцев в и около нашего отдела добычи было очень много. Были те, кто работал в нём постоянно, человек десять, и неиссякаемый поток подрядчиков. Начальником отдела был Том, очень спокойный и даже чересчур тихий для своей должности, окружённой матерящимися бурилами, человек. Том много работал, мало пил, никогда не ругался. Порочила этого почти безупречного англосакса только связь с уборщицей Анной Николаевной. Она была простой женщиной, видимо, это притягивало Тома к этой добродушной, беззубой, немолодой барышне с торчащими в разные стороны крашеными волосами. Могу предположить, что Том чувствовал себя настоящим мужчиной рядом с этой кроткой женщиной. Не надо было спрашивать у неё: «Ты действительно хочешь, чтобы я тебя обнял? Поцеловал? И т.д.», требуя отвечать «да» громко, желательно так, чтобы слышали свидетели, боясь обвинений в харасменте. Анна Николаевна была удобна Тому ещё и тем, что не знала ни слова по-английски. Я не знаю, каким образом они понимали друг друга, коротая сибирские вечера, но иногда я использовался для лучшего уразумения между Томом и уборщицей. Она часто приходила ко мне с записками, которые просила перевести на английский, а потом сама вручала Тому. Доверяла она мне, видимо потому, что я, в отличие от других переводчиков и прочего персонала, не относился с презрением и даже не поддерживал насмешек, по поводу этого романа. Обычно записки, были деловые и бытовые. Что-то вроде: «Нас пригласили вечером в гости, нужен подарок». Или: «Мне надо в субботу поехать в Нижневартовск». Была одна особая записка, читая и переводя которую мне хотелось смеяться и плакать одновременно. Я был очень занят в тот день, утром мы ездили с заместителем Тома на какой-то объект, потом в офисе я перебегал из переговорной в переговорную. Анна Николаевна ждала с утра. Была не её смена. Она пришла непривычно нарядная и смущённая, стояла в стороне, не пытаясь навязываться и обращаться с просьбой, отвлекая меня от дел, лишь взволнованным взглядом давая понять, что я ей нужен. Когда появилась минутка, я подошёл узнать, в чём дело. Она дала мне сложенный вдвое листок бумаги, тронула за локоть и сказала, глядя в глаза: «Переведи ему». Она так никогда не говорила. Всегда просто: «Можешь перевести?», но чтобы «..ему», такого не было. Я хотел при ней раскрыть листок и прочитать, но она повелительно направила меня в офис: «Иди, там напишешь». Анна Николаевна осталась ждать в коридоре. Я сел за стол, прочитал. Это был вопрос, вопрос Тому, вопрос самой себе, вопрос этой жизни, которая так странно, так иронично свела её, простую некрасивую неухоженную немолодую женщину с тихим интеллигентным американцем, совсем непохожим на её бывших пьющих и матерящихся мужиков. Она написала: «Том, почему у нас не всё как у людей?» Почему? И что не так? И с бытиём каких людей Анна Николаевна сравнивала свою новою жизнь с Томом? Я не знаю. Я написал перевод её вопроса. Передал ей листок. Она радостно и благодарно улыбнулась и ушла. Больше я её не видел. Все сплетничали о том, почему Том прекратил свой роман с уборщицей и уволил её из компании. Я молчал, думая лишь о том, как можно было перевести вопрос Анны Николаевны на английский так, чтобы Том не испугался на него ответить.

Вот так мы и работал и жили. Интересно, сыто, пьяно, тепло и весело. И ничто не предвещало перемен. А чернокожий Билл сидел за своим компьютеров в углу офиса. Чем занимался этот улыбчивый парень, мы не знали.

Сегодня, когда мы привыкли к кожаным креслам дорогих авто, широким кроватям пятизвёздочных отелей, обильным шведским столам на завтрак, округлённому Brunello на ужин, притворным улыбкам стюардесс бизнес-класса трудно понять впечатления паренька-студента из девальвированной России, где Coca-Cola была лучшим, чем армянский коньяк, соблазнителем однокурсниц, а шоколадки Mars можно было купить только за недоступные доллары. Москва была обескуражена и демотивирована пустыми полками магазинов, непонятно высокими ценами на масло и макароны, «аргументами и фактами», шестью сотками и напёрсточниками около метро и власти. Я, который был этим пареньком-студентом, жившим в перепуганной (охуевшей) столице в протухающей панельной девятиэтажке на бандитской Ждановской, ездил в сибирский г. Радужный зарабатывать деньги, но это не было тяжёлой вахтой. Скорее наоборот. Мы летали только чартерами. Десять-пятнадцать человек в абсурдно огромном самолёте, иногда это был Ил-86. Стюардессы ненавязчиво напаивали нас в пути блендовым виски. Мы жили в хорошо отремонтированной гостинице, завтракая непривычными мюслями и пышными омлетами с беконом и помидорами, а ужиная т-бон стейками величиной с тарелку. В офис и на буровые мы ездили на новых белых Паджеро, оборудованных рациями.

Все кричали в эти рации одно слово: «Роджер». Я не мог понять, что за парень этот Роджер и почему все, с кем я ездил, обращаются к нему, чаще произнося его имя дважды. «Роджер, роджер», — я не ошибся, с маленькой буквы. В американской армии это означает «Приём» или «Понял», то есть каждую новую фразу, произносимую по рации они начинают с «Роджер, роджер». Рация была очень необходима, ведь мобильных телефонов тогда не было, а потребность в связи с коллегами и начальством была, особенно когда твоя машина улетала в сугроб километров двести от города или случалось что-то непредвиденное на буровой. Это был другой мир, эта была американская Сибирь.

Но, самое восхитительное была работа, интересная, реальная. Ты знал свою роль в этом процессе, понимал значимость. Отношения с американскими специалистами походили на партнёрство полицейских в голливудских фильмах. Мы нуждались друг в друге, помогали и выручали. В разных ситуациях. Да, господа, но эта была Сибирь.

Этот край я навсегда полюбил за честность, открытость и порядочность отношений между людьми. Если ты в беде, тебе непременно помогут, если ты пьяный, тебя обязательно проводят домой, если ты забыл дорогу, отведут к себе, если ты не прав, дадут по морде, если будут при этом не правы, извинятся, если ты не поможешь, тому, кто в беде, тебя убьют. Сибирь – суровый край, но справедливый. А люди! Сколько хороших людей я встретил там. Сколько их было, простых понятных ребят, которые появлялись в самый нужный момент, помогая, а иногда и спасая тебя. Блин, я уже писал об этом, но поймите, это важно. Вы никогда не почувствуете, что такое Сибирь, если не будете думать об этих парнях. Они приехали туда на полгода, на два или три года из больших и сытых красивых городов, таких как Киев, Екатеринбург, Волгоград или Харьков. Приехали после армии, заработать денег, чтобы отдать долг, вылечить родителей, стать взрослыми. И остались на десять, пятнадцать, двадцать лет, остались навсегда. Они жили в «балках», нечеловеческих огромных бочках с окнами и дверью, но возвращались на «большую землю» только в страшных снах, просыпаясь в холодном поту, только когда спящими видели из иллюминатора горящие факела в тайге. Вернулись.

Вас это тронуло? Поехали дальше. Где Билл? Где этот чернокожий «What can I do?” Водки найди! Билл был странным явлением в нашем отделе. Он не ездил на буровые, а целый день просиживал перед компьютером с наушниками на потёрто-чёрных ушах. Слушал какой-то свой хип-шлёп или рэп & ритм. Чего-то разглядывал в мониторе. Была версия, что взяли его на работу из соображений политкорректности и расового равенства, что он через адвокатов этого добился. Взять-то взяли, но применения не нашли. Отправили в Сибирь. Парень он был добродушный и безобидный, и мы научились использовать Билла в своих целях. Он всегда здоровался фразой «What can I do?». Это вместо здравствуйте и как дела. Чем обязан? What can I do? Обычно мы отвечали ему в рифму, но по-русски: «Водки найди!» Он не обижался, но и не сильно радовался этой несменяемой шутке. Полезность Билла вырастала утром и вечером. Он был одним из счастливых пользователей белых Паджеро и трансферил нас из отеля в офис и обратно. Минут 15 езды или меньше того. Если утром был выбор, можно было прыгнуть в любую служебную машину и добраться до конторы, то вечером Билл становился крайне необходимым, так как остальные американцы по личным или фирменным причинам отклонялись от нашего маршрута.

Тем вечером, когда мне пришлось пройти через ряд испытаний, я оставался в офисе, было много переговоров и ещё я должен был подготовить контракт к следующему утру. Билл сказал, что будет ждать, так как у него тоже много дел, и потом поедем вместе. Не знаю, как это произошло, я не смог это потом выяснить, но Билл меня не дождался. Возможно, что в офисе был кто-то ещё, кто подошёл к нему, толкнул в плечо, и они уехали. А Билл соображал туговато, поехали, значит поехали. Он как калькулятор, нажал сброс, стёр операцию и всё забыли. Может и спрашивал что-то про меня, но кто-то сказал ему, что я давно уехал. Билл, возможно, удивился, но поверил. Он так всегда делал. Думал про себя: «Хм, странно, но что поделаешь». Мне казалось, что он всегда плыл по течению. Даже не пытался чуть-чуть грести. А как же его судебный успех и то, что он работу получил через адвокатов? Я не знаю, друзья мои, думаю, что и здесь он плыл или, подходяще, шёл, потому что не похож был на умеющего плавать человека, в потоке. Кто-то, возможно, родственник, провёл его через этот процесс. И кто-то увёз его от меня.

Наш офис находился в старой части города. И гостиница там же. Конечно же, это административное формирование не было городом, а архитектурно это был старый посёлочек. Когда это место стали осваивать, то начали строительство именно здесь, вскоре обнаружив проблему плавучих грунтов. Можно было строить невысоко и мало, поэтому современная часть города стала расти на другом берегу реки. Там был новый город. Мы жили и работали в основном в старом. Офис стоял на шоссе, а гостиница находилась где-то на другой стороне этого посёлка. Я много раз пытался представить себе пеший маршрут из офиса в гостиницу, но всякий раз бросал это занятие за ненадобностью и мысленно запутавшись в кривых тропах, ведущих вдоль неказистых бараков и прочих временных домишек с постоянно живущими там бурилами и шоферами.

Тогда я вышел на улицу один. Была зима. Я уже составил в голове маршрут в гостиницу, не весь, но лишь начало его. Я знал, что надо перейти дорогу и идти через посёлок, немного смещаясь вправо. Вроде кто-то из наших ходил пешком и хвастался, что двадцати минут хватило. Посёлок изнутри выглядел удручающе. Обшарпанный, грязный, неуютный. От каждой стены, окна, двери веяло тоскливой неустроенностью и неблагополучием. Все эти строения казались неживыми. Дома – привидения, засыпанные снегом. Лишь кое-где подглядывал слабый свет из покрытых льдом окошек, и плотный дымок удирал из косых узких труб. Дорога осталась позади, и я шёл по тропинке, которая петляла между домами-привидениями, иногда исчезала вовсе, укрытая свежим снегом и сильным ветром.

Я был очень тепло одет. Мамин свитер хотелось бы отметить отдельно. Но, два-три слоя одежды везде. На мне даже было два шарфа. Один шарф на шею, второй на лицо. Потому что, когда мороз набирает силу, то бьёт туда, где открыто. Он хороший боец и не знает запрещённых приёмов. Если открыт нос, бац, получай. Мочки ушей торчат из под шапки, дыщ, готово. Глаза тоже нужно прикрывать, когда около сорока, а то больно. В тот вечер было градусов двадцать пять или тридцать. Я точно не знаю. Просто, когда я вышел из офиса, то мне показалось, что двадцать пять. Это хорошая погода для Сибири, где зима сухая. По моим личным ощущениям, минус двадцать пять в Сибири похожи на минус семь в Москве. Где-то так. Вот, когда минус сорок, то тогда привет. Это вам не шуточки шутить. Серьёзный мороз. А когда минус пятьдесят, то это уже за гранью добра и зла.

Помню у нас при минус сорока восьми колесо сдалось где-то нигде. То есть там, где никого не было, кроме возможных медведей. Хотя нет, я, братцы, совсем заврался. Медведи то спят зимой. Они, может, и были где-то там нигде рядом, но спали. Мы возвращались с буровой поздно. Ехали по зимнику через тайгу. Короче, колесо спустило воздух, и мой американский напарник сразу стал орать в рацию, типа: «Roger, roger, flat tire!!!». Типа: «приём, колесу пипец». Так разволновался. Я говорю: «Чего ты так перепугался, давай колесо поменяем». Он что-то пытался возражать, но был на глазах раздавлен и деморализован этой внезапной неисправностью, что просто сник. Вроде, даже молиться начал. Я вышел из машины. Бррр, вот это был дубак. Помните, когда в детстве зимой вы языком прилипали к железной окантовке прилавка киоска, пока мама там чего-то покупала? Прилипали, языку так было холодно и страшно, потому что отдирать больно, а деваться некуда. Вот тогда я вышел в минус сорок восемь на улицу и почувствовал, что весь я прилип к какому-то невидимому прилавку. Такое вот дикое состояние. Я взял баллонный ключ, надел на болт, наступил на ключ ногой. Уяк, болтик лопнул как стеклянный. Мне даже интересно стало. Я надел ключик на второй болтик, наступил ногой, ятьььь, ключик баллонный сломался. Сел в машину, чувствуя себя как подросток, получивший очередной жизненный опыт. Мой американский партнёр успокоился, поняв некую определённость нашего положения, которая заключалась в том, что наша жизнь зависела от количества бензина в баке, чтобы печка работала, и от того, как скоро он сможет найти трезвого соотечественника на другой машине, согласного нас выручить. Мне всё-таки казалось, что надеяться на то, что паджеро протарахтит на холостом ходу столько, чтобы мы не замёрзли, и что кто-то из маловероятно трезвых американцев ночью попрётся в тайгу спасать нас, было опасно наивно. Американцы были хорошими парнями, но только в условиях привычного бытового комфорта. Любой форс-мажор превращал их в истеричных тёток или, в лучшем случае, в детей, которые подражают Брюсу Виллису из «Крепкого орешка». Я живенько представил себе, как сейчас обсуждают другие американцы нашу ситуацию в гостинице или ресторане, где их застал наш «Roger, roger, flat tire», а лица у них растерянные и у каждого написано на лице, и так прям и хочет сорваться с потревоженных и оторванных от стейков, колы и виски губ: «А почему бы нам не позвонить 911». Да уж, подумал я, почему бы нам не позвонить кому-то из реального мира. Я отобрал рацию у закисшего янки и вышел на одного нашего российского начальника. Он ответил быстро, хотя по тому, что вместо «приём», он немного томно, но совсем не нежно сказал, «что, блять?», я понял, что он в тот момент уже спал. Я кратко доложил обстановку. Сообщил, что мы выезжали с куста по зимнику, колесо спустило до диска, ехать не можем. Это важно было, говорить такие слова как куст и зимник, тогда можно было рассчитывать на быстрое адекватное реагирование. Потому что те, кто знают, что такое куст, зимник, минус сорок восемь, не будут долго расспрашивать о нашем настроении и планах на вечер. Он выслушал, сказал в ответ одно только слово: «Сейчас». И всё. Я даже не понял вначале. Американец меня начал дёргать, чтобы я уточнил, что он собирается делать и так далее. Я говорю: «Давай подождём немного, тогда я переспрошу, а то неудобно как то его опять беспокоить. И, вообще, посмотрим, кто нас быстрее спасёт». Минут через пятнадцать из темноты прилетел «Урал» с двумя добрыми дядьками, которые заулыбались, увидев, что мы в порядке. «Мы вас в гостиницу отвезём, а джип завтра пригоним. Его ведь починить ещё надо», — немного извиняясь, сообщили они. «Я там балонник сломал и болт один», — сообщил я. «Хуйня»,- добродушно оценил этот ущерб один из дядек. Как же я полюбил в Сибири «Уралы». Чудо, а не машина. Ну, пару раз ещё точно спасатели мои появлялись именно на таком аппарате. Нас отвезли в гостиницу на радость нам и американцам, у которых от стресса остановился процесс пищеварения. Дядьки, которые нас спасли, засмущались от наших «спасибо», отказались с нами ужинать, сославшись на то, что «ещё джип чинить», и умчались обратно в тайгу.

Это я так, к слову, вспомнил эту историю про спущенное колесо. На тему погоды. Потому что я вышел тогда из офиса и подумал, а ведь хорошо, что сейчас не минус сорок или сорок восемь, а всего-то минус двадцать пять или около того. Единственное, что омрачало и усложняло погодные условия в тот вечер, это пурга.

Пурга, знаете ли, очень серьёзное слово. «Попал в пургу», — это одна из самых страшных фраз в Сибири. Даже, если ты на машине. А пешком в пургу никто не ходит. Конечно, если бы я вышел из офиса, и увидел бы, что пурга уже началась, я бы вернулся обратно, переночевал бы где-нибудь там на столе. Или придумал бы ещё чего-нибудь. Но когда я вышел, пурги не было, был лишь довольно сильный ветер. Пока я шёл он только усиливался и к тому моменту, как я забрёл куда-то на середину посёлка, превратился в полноценную пургу. Всё очень быстро. Главное неудобство пеших прогулок в пургу состоит даже не в том, что ты ничего не видишь, потому что глаза задуваются снегом, в вокруг беленькое всё до отчаяния. И даже не в том, что пурга – это всегда сильный ветер, который никогда не дует в нужном тебе направлении, да и понять, какое направление твоё, очень сложно потому, что всё заметает, и можно ориентироваться только по каким-то ярким маякам, как свет фар или фонаря, и то не всегда. Куда идти не видишь, не понимаешь и не можешь. Всё же самое неприятное, это то, что одежда почти не греет. Пурга продувает её до кожи. Чувствуешь себя обнажённым, незащищённым от ветра, снега и мороза. Становится холодно, организм отчаянно согревается, тратя на это неимоверное количество сил и энергии. Это можно сравнить с тем, когда машина застревает, мы жмём на педаль газа, с места почти не двигаемся, но бензина жжём в разы больше, чем при обычном движении. Искать дорогу в пургу почти невозможно без каких-то специальных средств. К сожалению, у меня не было с собой рации, не было компаса, не было сотового телефона, тогда такой связи вообще не было. Рации нам выдавали только для поездок на буровые. Компасом мы и вовсе не пользовались, не в океане же. Возможно, что надо было свернуть в один из обшарпанных домов-привидений, подающий признаки жизни светов в окошке. Но получилось иначе.

Я был в посёлке, пурга уже качала мускулы, я заблудился. Тут я увидел человека. Он спешил куда-то, возможно к себе домой. Я окрикнул его, он обернулся, но не остановился. Я закричал громче и почти побежал к нему. Он неохотно и раздражённо притормозил. Видно было, что останавливаться он не хотел. «Где Аган?»,- спросил я. Аган, так называлась наша гостиница. Он удивлённо расслабился, заметно сбросил напряжение и показал направление: «Иди туда, минут через 10 будет Аган». Я пошёл в этом направлении. Посёлок закончился, домов не было. Сил тоже почти уже не было. Я боролся со снегом, ветром, холодом. Отчаяния не было. Я был уверен, что иду правильно. Можно было различить деревья, и широкий просвет между ними впереди. «Там и есть наша гостиница, закончится лес, и я увижу огоньки нашей уютной, тёплой и пьяненькой жёлтенькой подводной лодки». Так её называли американцы. Из-за цвета. «Yellow submarine». Песня такая. До просвета, за которым спасительный Аган, оставалось совсем немного. От бессилия, я непроизвольно начал плакать. Вспомнил армию, где ребята из Средней Азии всегда роняли слёзы, стоя на карауле зимой на улице. Тяжко им теплолюбивым было, одевались как капуста, а всё равно мёрзли. И плакали. Такая вот физиология, ё-моё. Я тоже плакал, пока не дополз до конца этого леса. То, что я увидел, меня сильно разозлило. Очень сильно. Гостиницы не было. Большое открытое пространство, покрытое танцующим с ветром снегом, где-то совсем рядом что-то темнело. «Похоже на прорубь», — да, это была долбаная река Аган. Не гостиница Аган, где было хорошо, тепло и весело, а замёрзшая река Аган с издевательской дыркой прямо напротив меня, которая не очень позитивно иллюстрировала мои шансы на спасение. «Боже мой, где я, как отсюда выбраться», — я начал вспоминать о том, что если попал в пургу, то спасительней быть пассивным, то есть сидеть и ждать, потому, что так можно сберечь силы. «Я уже и так все потратил. Да кто меня тут найдёт и когда! Нет, я не собираюсь тут торчать, как датская русалка», — я был так зол от бессилия, холода и предательского отчаяния, что мне отчётливо хотелось кого-нибудь убить. «Да хоть того мудака, который меня сюда направил, как можно было посылать человека в пургу к реке. Нет, он не просто так это сделал. Какая разница, думай, что делать дальше». Мне уже начало казаться, что я схожу с ума. Я решил потихоньку двигаться обратно. Делал несколько шагов, садился на снег, отдыхал. Медленно, следов моих старых видно уже не было, чтобы взять направление. Ориентировался по деревьям. «Сейчас приползу в гостиницу, народ ржать будет», — мне всё ещё было неудобно за то, что я попал в такую глупую ситуацию. Уже почти не отрывался от снега. Не мог всё время подниматься и шагать. Я не боялся замёрзнуть. Вообще не было страшно. Хотелось только, чтобы поскорей это закончилось, чтобы добраться до гостиницы, стоять минут тридцать под горячим душем, выпить водки с ребятами, поесть. Так вкусно пахнет в ресторане. Ещё вот какой-то запах такой свежий женских духов. Мммм.

Я сидел на нашей шестиметровой кухне с чужими людьми. Кто такие? Они входили и выходили, не глядя на меня, принося какие-то продукты и унося горячие дымящиеся кастрюли. Жуткие люди. Окно было открыто широко, не смотря на зиму. Одна женщина остановилась рядом со мной, держа в руках почти красную раскалённую сковородку и неожиданно поставила её мне на руку.

Я очнулся от дикой жары, очень сильно болела голова и рука. Я почти не чувствовал тело. Что это со мной? Я отчётливо помнил мою утомительную прогулку, понял, что сил не хватило, но где я сейчас? Я лежал на куче дров, каких-то досок в маленькой комнате. Правая рука была привязана брезентовой стропой к батарее. Слева от меня была печка-буржуйка. Руку неимоверно жгло, и я попытался немного отстранить её от батареи, но не смог, очень плотно была обвита стропа.

Мы много играли с парашютными стропами в детстве. У моих дачных друзей папа был военным лётчиком. Это очень прочный материал, но не самый пригодный для витья морских узлов на мой взгляд. Да можно завязать достаточно крепко, но стропы не стягиваются, почти не уплотняются без существенной нагрузки. Для хорошего крепления лучше их сшивать.

Я осмотрелся. Комната выглядела не так хорошо, чтобы хотелось в ней проводить много времени. Кроме уже упомянутых мною буржуйки, кучи дров и батареи в комнате были стол и табуретка. На столе стояли пустой стакан и какие-то консервы, валялись куски газет. «АиФ» — символ того времени. Возможно, тот, кто здесь находился со мной, вышел совсем недавно, вероятно не надолго. Надо было что-то делать. Эта ситуация не очень напоминала мне традиционный сибирский 911. Кто-то спас меня, но явно не ради доброго дела.

Чувствовал я себя очень паршиво. Помимо ощущений слабости последствий борьбы с холодом и последующим замерзанием, я был на гране потери сознания от дикой жары, тело болело от предположительно долгого лежания на дровах в не самой ортопедической позе. Правую руку, привязанную к батарее, я чувствовал только «благодаря» ожогу. Голова болела так, что каждое движение отдавалось взрывом мозга. Во рту был привкус чего-то медицинского.

С огромным трудом я сел, повернулся вполоборота к батарее. Левой рукой принялся ковырять узлы на стропе. От этой волнительной возни я стал усиленно потеть. Мне удалось сосредоточиться, я понимал, что в этот момент самое главное было освободить руку, всё остальное стало относительно неважным. Детские навыки помогли, я отвязался от сильногреющего отопительного прибора и рухнул на дрова. Надо было подняться и скорее уйти, но физическая свобода от батареи обманчиво расслабила меня. Мозг и тело в тот момент пытались договориться. Тело говорило, что ему надо отдохнуть и придти в себя. Мозг настаивал на мобилизации. Он был не очень убедителен, пока не скрипнула входная дверь. Приближающаяся опасность заставила меня быстро встать. Голова закружилась. Я попытался оглядеться, чтобы найти что-то разящее, топор или кочергу. Были слышны шаги. Кто-то топал, видимо сбивал с ног снег. Я взял в руку какую-то деревяшку из кучи дров. Дверь отворилась, и я увидел его, а он увидел меня.

Как же мне хотелось, чтобы это был знакомый человек, кто-то из коллег, или тех, кто стал мне известен в этом городке. Пусть даже незнакомый, но так чтобы я понял, что с этим парнем мы поладим. Вот чтобы была нормальная химия. Много раз у меня было так, что незнакомый человек проникается симпатией и делает больше, чем должен, помогает. Бывало и иначе. Я уже давно выяснил для себя определённую категорию людей, которые по какой-то неведомой причине сильно меня ненавидят с первого взгляда. При любой возможности они стараются навредить. Так было и в детском саду, и в школе, и в армии. Все эти люди, досаждающие мне по каким-то внутренним своим мотивам очень похожи друг на друга. Я научился безошибочно определять этих людей. Я никогда не мог понять, что заставляет их с первого момента, как правило, вынужденного знакомства действовать против меня без передышки. Дипломатия не помогала выяснить причин их чувств, стремление поговорить по душам, они воспринимали как слабость. Получив опыт, я понял, что правильным для меня будет отношение к таким людям с повышенной жестокостью. Он сказал что-то обидное, я ударил. Он ударил один раз, я пять. Вот только так с ними можно.

В дверях стоял гражданин среднего роста, среднего телосложения, с маленькой головой и свиными глазками. Что-то подсказывало мне, что это был тот, кто отправил меня к реке Аган. Тогда плохо было видно в темноте и снегу, но глаза я запомнил. Такие недобрые, непрозрачные. Он был в унтах и большом дырявом шерстяном свитере, свалявшемся и похожем от этого на валенок. На голове шапка из волка. В руке сумка с продуктами. Удивлённая растерянность, немного украсившая его невыразительное лицо, быстро сменилась на осторожную агрессивность.

«Как это всё знакомо, подумал я. Осторожно наезжает, чтобы проверить твою реакцию, боится сразу рисковать».

— Оклимался, — тихо сказал он, — сядь обратно, давай.

Я в ответ сделал шаг вперёд.

— Стой, — он быстро уронил на пол сумку с продуктами и достал нож.

Я стоял, не двигался и ничего не говорил. Я знал, что этими моими антагонистами лучше не разговаривать. Стоит мне сейчас сказать что-то вроде: «ну, что ты хочешь? дядя, я пойду домой», и он почувствовал бы себя уверенней, стал бы наглей. А я еле стоял на ногах, я понимал, что этот свиноглазый с ножом в руке меня точно завалит, если дать ему возможность атаковать. Он стоял в дверях, в самом проёме, видимо считая это тактически грамотным, перекрывая единственно возможный выход из этой жаркой маленькой комнаты. Это не могло продолжаться долго. Яростное желание выйти на улицу и вернуться к нормальной жизни, помогло мне сделать ещё один шаг вперёд и нанести удар деревяшкой, зажатой в полуживой правой руке. Я хотел ударить сверху по голове, но не рассчитал и попал в дверной косяк, в верхнюю часть, на которой висели какие-то грязные закопченные кастрюли. Раздался звон, разорвавший тишину. Свиноглазый саркастично посмотрел наверх, собираясь пошутить над моим ударом, но я попытался воспользоваться этим и ткнуть его деревяшкой в лицо. Я споткнулся, и удар пришёлся ниже подбородка. Он как-то харкнул, выронил нож и схватился за горло, пятясь назад. Оступившись, я упал, немного ударившись о косяк. Постарался возможно быстро встать, опасаясь атаки сверху. Свиноглазый продолжал хрипеть и пятиться, освобождая путь на улицу. Я ткнул его в нос левым джебом и ударил ногой по колену. Он упал.

Вот оно счастье. От свежего воздуха мне стало намного лучше. Сердце колотилось, надо было идти, пока Свиноглазый не очухался. Было светло. Я посмотрел на часы. 14-30. Пурга закончилась, напоминая о себе только огромными сугробами, кое-где закрывшими окна и двери домов. Я огляделся. Какие-то люди внимательно осматривали меня. Я, похоже, вызывал их любопытство не только плохим внешним видом, там этим никого не удивишь, но и, иностранной, необычной для этого места одеждой. Да, вот ещё, я и не заметил, когда ударился об косяк, получил рассечение. Надо было срочно куда-то прятаться или быстро идти в гостиницу. Знакомых у меня в самом посёлке не было. Я отбрёл немного в сторону и признал в одном из бараков баню, где мы были несколько дней назад. На этот раз повезло, рядом с баней стоял УАЗик со знакомым водителем. Мы с ним как то ездили вместе по делам.

Коля, так звали водителя, сразу меня узнал и, не задавая вопросов, помог сесть в машину.

— Сейчас ко мне заедем, — сказал он.

Коля жил в одном из бараков. Он был из Киева. Как и многие другие, приехал в Сибирь после армии, заработать денег. Втянулся, живёт уже восемнадцать лет. Интересен был быт этих людей. Временный. Когда ты оказывался у них в гостях, создавалось впечатление, что хозяева недавно приехали и не собираются надолго задерживаться. Это тоже такая характерная черта той жизни: десятки лет на одном месте, но на чемоданах. Я умылся, осмотрелся. Так ничего серьёзного. Рассечение на лице, правая рука почти немая, парка порвалась. Мы поели картошки с салом, выпили чая. Я рассказал коротенько историю, что попал в пургу, заблудился, отключился, очнулся привязанный к батарее, отвязался, освободился. Коля очень переживал за меня, ему было неприятно и неудобно, что с гостем его любимого края так обошлись. Он стал выяснять, кто такой Свиноглазый, какой дом и другие детали. Коля вроде понял кто это, но как-то сразу нахмурился и сказал:

— Не рассказывай больше никому и ничего. Если будут вопросы, где был ночью и утром, скажешь, что бухал у меня.

— Коля, отвези меня в гостиницу, — это было моим самым большим желанием в тот момент.

Вечером приехали ребята с работы. Я ещё спал, слабость не отпускала. Ребята решили, что моё отсутствие ночью в гостинице и днём на работе стало следствием романтического приключения. Набросились с расспросами. Смешные. Я сказал, что пил с Колей и ничего не помню. Они растормошили меня и потащили на ужин в гостиничный ресторан. Мне казалось, что все смотрят нам меня внимательней, чем обычно, даже вечно ритмично абстрагированный чёрный Билл снял наушники, подошёл ко мне и вместо дежурного: “What can I do?” спросил:

— Are you OK?.

Ха, Билл, дружище, я очень даже ОК. Да, просто устал. Нездоровится. Подсела русская красавица Оля, переводчица из Тюмени.

— Ты как?»,- спросила она, нежно глядя мне в глаза. Тут я понял, что врать больше не могу. Отвёл глаза.

— Олечка, да вроде ничего, но лучше не спрашивай», — всё, хватит публичности.

Мы пошли с ребятами в номер. Им передалось моё желание напиться. Водка в Сибири всегда где-то рядом.

Было рано, ещё ночь не уступила утру все права, в мой номер настойчиво постучали. Я открыл дверь. Двое. Одного я знал. Он был сотрудником нашей компании, местным жителем, с таинственными обязанностями. Вроде отвечал за безопасность, что-то вроде этого. Особист. Второй был в форме милиционера, майор.

— Пили? – спросил наш Особист.

— Да так, — ответил я растерянно.

— Сам не пострадал, — быстро задал второй вопрос Особист, почти не выслушав мой ответ на первый, давая понять, что борьба за трезвость его не интересует, — Садись, — он махнул на табуретки возле стола и сел сам.

Я с удовольствием повиновался, потому что от водки сил у меня не прибавилось.

— Вы о чём? – решил уточнить я.

— О Винте, — сказал Особист.

— Что за Винт? – спросил я, припоминая, что где-то я слышал это прозвище.

— Человек, которого ты убил вчера, имел прозвище Винт, — Особист посмотрел на майора. Я молчал.

— Деревяшкой в гортань, красиво..,- со смаком растягивая слова, произнёс фразу майор. Майор сел на табурет напротив меня:

— Ты не волнуйся. У нас к тебе вопросов нет. Он в бегах был, мразь та ещё. Его давно надо было замочить. Спасибо, — майор говорил, а мне казалось, что я смотрю кино. — Только за него мстить будут. У него есть там группа. Он авторитетный был. Они грабят заезжих, иностранцев пьяных подбирают. Ещё были посерьёзней дела, — майор как-то участливо посмотрел на меня и отошел к окну.

— Ты не спорь. Можешь вообще ничего не говорить. Вот твой билет на ранний рейс. Вот расчёт, рекомендация. Тебе пока лучше уехать. Может через полгодика вернёшься, но лучше вообще не рисковать. Зачем тебе это, —
особист достал документы.

— Как это, убил? – спросил я. – Я его один раз ткнул, ну да, в горло попал. Чего-то не то, слабый он какой-то. —

Слушай, ты сейчас никому ничего не докажешь. Это не в твоих интересах. Собирайся, — спокойно сказал особист.

— Давай, собирайся, — поддержал майор, — Коля тебя отвезёт. Как раз к рейсу.

Они молча подождали пока я побросал вещи в сумку. Проводили вниз. Коля сидел за рулём своего УАЗика.

— Давай, не падай духом, главное, посиди в Москве пока, — сказал Особист, Майор кивнул, пожал руку. Я сел в машину.

— Коль, а кто этот майор? – спросил я.

— Сват мой, — ответил Коля.

— Спасибо тебе.

— Мне не за что. Тебе спасибо.

Дальше ехали молча. Не было сил и желания говорить. Я думал про себя, что жалко этого Винта. Всё-таки он спас меня из пурги.

— Не убивайся только из-за этой мрази. Он не человек был. Не ты его, так он тебя бы, — сказал Коля, читая мои мысли. Аэропорт, рейс, Москва.

Как странно, что все эти люди в Москве не испытали, что такое пурга, не знают, что такое минус сорок восемь, не радовались спасению, не спасали других. Как мало они понимают, живя в столице об отношениях между людьми. Говорят, что в России не было рыцарей. Они есть и сейчас. В Сибири. Это Белые Рыцари.

Позвонила Наташа, та самая подруга Джона, с чьей лёгкой руки я попал в Радужный.

— Илюха, Джон сказал, что ты заболел и тебя срочно отправили в Москву. Как ты?

— Наташа, дорогая. Я хорошо. Спасибо тебе.

— Когда ты теперь поедешь, когда тебе планировать вахту?

Тут я понял, что вернуться туда больше не смогу.

— Наташ, тут такое дело. Я не знаю пока. Надо с учёбой разобраться. Не знаю, пока не планируйте меня.

— Илюха, ты чего? Не понравилось тебе?

— Да, нет, всё понравилось. Все хорошие там. Кормят хорошо, народ отличный. Я хоть язык там выучил.

Она засмеялась.

— Ну, смотри сам. Звони, когда надумаешь.

— Пока, Наташа, я тебе позвоню. Я эту поездку не забуду, это точно.